Нечёсаные барды пели за сальные десятирублёвки фальшивые баллады и неясный шансон, перекрикивая гул вагонов. Торговали люминесцентными палочками чахоточные, цыганки требовали милостыню, Вера с Ильёй целовались. Купили палочки, фехтовали, потом скрепили в браслеты и сцепились ими. Электричку всё быстрей втягивало в ночную Москву, как в чёрную дыру, и из самой середины её, из клуба "Рай", из-за горизонта событий, вопреки всем законам физики долетали могучие басы растущей музыки, от которых зудело тело и лихорадило сердце. Это нужно было Илье, и нужно Вере.

Он был на филфаке МГУ, а она – по названию в Московском финансово-юридическом, но по географии – в Лобне и на Промышленной улице. Он на мечтателя учился, она – на прагматика. Ей – основы бухучёта и финансовой грамотности, ему – европейская литература двадцатого столетия. Илье в сокурсницы – истомившиеся по любви шестнадцатилетки, распущенные цветы росянки, хулиганки-москвички. Они для того только за языками и литературой в филологию идут, чтобы из книжного шёлка и романо-германского придыхания наткать серебристой паутины женского очарования. И редкие мальчики с потока для них – первые мушки, даром что балованные: такая школа злей и вернее.

Вере в однокашники – стриженые подмосковные крепыши с чёлками, как у ризеншнауцеров, с пёсьими повадками, будущие чиновники-кооператоры. С такими всё знаешь, как разговор пойдёт, и за себя, и за них все реплики известны вперёд, можно и не заговаривать. И роман весь наперёд понятен, и замужество, и пенсия.

Ему Москва, ей тоска. А школьная любовь – комнатная, станешь её пересаживать из горшка во взрослую жизнь – сорняки забьют. Вера его к Москве, конечно, ревновала; но он ей с Москвой не изменял. В двадцать лет настоящее слишком настоящее, чтобы будущее проектировать или прошлое мусолить. Но если он себе себя в Москве взрослым представлял – Вера была рядом, остальное было не в фокусе. Большего от пацана требовать нельзя и не имеет смысла. А девушке такая близорукость невообразима.  И тут ребята с курса предложили Илье снять квартиру на троих в одной автобусной остановке от факультета. Это значило видеться в выходные. Поэтому важно было сейчас оказаться им обоим в этом поезде, который обоих их вёз в одном направлении. А могли ли одни на двоих наушники и сцепленные светящиеся браслетики удержать вместе двух людей, которых вселенская гравитация растаскивала по разным орбитам? Неизвестно.

Электричка въезжала на тот самый Савёловский. Летняя Москва днём – микроволновка. Крутится медленно поднос Третьего, Садового, Кольцевой линии в метро, варят тебя невидимыми лучами сквозь облака, через сто метров рыжей глины, через пыльный воздух. Всё время в клейкой испарине. Дождём промоют нутро, слепят в комки дорожную пыль, сваляют из тополиного снега грязной ваты, и снова – парить. Но когда кончат облучать, дадут продых, разбавят воздух, закатят солнце – становится Москва лучшим городом планеты.

В тот вечер в Москву нагнали облаков, сделали попрохладней. По Вериной бледной, не умеющей загорать коже бежали мурашки, Илья скинул толстовку и спрятал свою Веру в неё. Они шли от метро к шоколадному полуострову "Октября" – и, когда тесная двухэтажная Полянка вывела их на простор, захотелось зажмуриться. Кремль сиял ослепительно, подсвеченный снизу, и не было ни единого здания на набережной, которое не пыталось бы ему вторить. Облака подзаряжались земным электричеством и сами флюоресцировали. Москва – сама себе светило, ей звёзды не нужны.

Подступы к "Октябрю" были закупорены. Машины втискивались, толкаясь, в единственный на полуострове транспортный капилляр. Те, кто спешил, спешивались. Весёлая толпа брала болотные мосты, окружала клубы, шла на приступ. Переминались в очередях нимфетки в мини, пыжились их пажи. Клубный улей возбуждённо гудел, истекал мёдом.

Начинающие люди летели сюда со всех краёв города, с дальних его форпостов, чтобы разделаться наконец понадёжней тут со своей осточертевшей невинностью. И начиналось прощание с ней маленьким унижением на фейс-контроле. Долгая очередь приходила к привратнику, который мог оглядывать голоногих девочек в своё удовольствие, как будто придирчиво, а мог обидно в упор смотреть сквозь них, как евнух. Мальчикам пялился в глаза, заставлял терпеть и улыбаться: дескать, проверка на дружелюбие, нам быдла в клубе не надо. Мог, разглядев всё до мурашек, сообщить: вы не попадаете.

Продолжение следует.

Все части читайте ЗДЕСЬ.