Холода не чувствовал.
Туманная темнота кислотой подточила дома, обволокла, стала переваривать. Фонари работали скупо, берегли энергию. Окна на панельных высотках кровили светом – вразброс, как будто их шилом вслепую натыкали. Неверная земля скользила. Снег иссяк, но без него ветер стал злее. Люди попрятались. На остановках только хохлились какие-то пингвины в ожидании ржавых снегоходов.
Ноги вышагивали сами, Лобню откручивало назад. Близорукие машины гудели, замечая Илью на обочине в последний момент. Изнутри тоже бурчала кислота. Та же, которая в первый год ему на душе всю слизистую сожгла. Так жгла, что он её смирением защёлочил. Но и щёлочь душу ела. Сказал тогда соседу в плацкарте, что простил Суку, но это полправды было. Это он Суке сделку предлагал: ты прощён, если я могу в жизнь вернуться. В начало. А вернулся в тупик.
Один только Серёга его дождался, но Серёгу он сам больше видеть не мог: трясло. Ненавидел его за то, что стал ему чужим. За то, что тот семь лет жил вверх, пока сам Илья – вглубь. И за жалость Серёгину он ненавидел его отдельно. Пора было его тоже ампутировать, пока всю кровь не заразил. Вообще всё отрезать. Пусть везде будет культя. Но Серёга хотя бы свою жизнь жил, не ворованную. Тут спрос был с другого человека. С Пети Хазина. С Суки. С кого, как не с него? Судья человек безмозглый и бессердечный, ей, когда мантию выдают, грудину полой делают. Суд так устроен, что оправдать никого нельзя: за оправдание оправдываться придётся. Если до суда дошло – точно приговорят. У судей глаза искусственные, им живыми глазами на обвиняемых глядеть противопоказано. Вся защита у обвиняемого – от следователя. Если до суда дело не развалить, хана. А от судей защиты нет, так что и мстить им без смысла. Это Илья теперь знал: в колонии научили.
У станции дежурила патрульная машина, но менты грелись внутри, щадили щёки. И народу сюда стеклось со всей Лобни, из этого варева Илью было сразу не подцепить, не зачерпнуть. На нём были сапоги, была человеческая куртка – его же, студенческих времён. Сидела она странно: была ему теперь великовата, хоть он из неё и вырос. Был он в ней похож на человека? Если не видеть, как идёт, если со спины хотя бы – похож? На платформе был лёд, продырявленный реагентом, ветер толкал под колёса обмороженных товарняков, пассажирские мелькали мимо, их окна склеивались в один экран, в котором шёл клип средней русской жизни. Нудела в голове какая-то танцевальная музычка, Илья цыкал ей в такт. За что ты меня, мразь? Раскрываемость поднять? За облом оттоптаться? От скуки? Для чего? Дмитровская электричка медлила, давала Илье время одуматься. Даже если он найдёт Суку, что он скажет ему? Как заставит выслушать? Станет тот отчитываться перед ним по делу семилетней давности? Вспомнит вообще? Вспомнит. Станет. Только у него ответы. Не имеет права он их взять и забыть. Можешь ради своего моментного удовольствия забрать у человека молодость, из жизни выкромсать ради ничего самый яркий кусок – плати. Не можешь себя бугром почувствовать без того, чтобы другого в пыль стереть, – плати. Умеешь сбить машиной дурака и дальше себе мчать не оглядываясь – свой хребет тоже наготове держи. Думаешь, тебя система твоя панцирем защитит, думаешь, гидра твоя тебя прикроет, не даст своему башку откусить. А только бывает по-всякому.
Наконец на платформе оживились: из мрака подали нужный поезд. Илья вошёл в него, сощурился, начал оттаивать. На сиденьях жалась молодёжь, ехала в Москву гулять. Сосали пивко, хихикали и целовались. Илья глядел на них и не узнавал себя. Электричка застучала по рельсам, город сгинул, теперь за окном был только этот же вагон в чёрном цвете и сойти с поезда стало некуда. Да Илья и не собирался сходить. Его затягивало в Москву гравитацией, он вспотел: падал в Солнце. Ему нужно было туда, нужно было что-то сделать там. Дома нельзя было оставаться: там было слишком пусто. Жизнь вся одномоментно стала порожней, в ней не за что было держаться. Заходили в вагоны барды, пели свои серенады одиноким кряжистым тёткам, очкастый умелец с акустической колонкой на спине сыграл на весь поезд на свирели что-то нездешнее. Потом занырнул шмыгающий гитарист с амбразурными глазами, приложил пальцы к струнам и принялся давить пахучий тюремный шансон. Пел слепо, а зрачками шнырял по рядам: искал своих. Илью узнал сразу, как и Илья его.
Продолжение следует...
Все части читайте в специальном разделе ЗДЕСЬ.
