Иван Васильевич Тринченко (слева). Фото из семейного архива
Иван Васильевич Тринченко (слева). Фото из семейного архива1/3
Лето 1941 года. Мне 12 лет, но я отчётливо помню напряжённость международной обстановки. В разговорах взрослых всё чаще возникала тема скорой возможности войны с фашистской Германией. Примерно дней за 7–10 до её начала знакомый отца, литовец Гасюнас – врач местной поликлиники, – находясь у нас в гостях, настоятельно уговаривал отца отправить семью из Литвы в Россию. Он говорил, что в городе ходят упорные слухи о скором нападении германской армии. Отец с явно наигранной бравадой отвечал ему словами официальной пропаганды, что войны в скором времени не будет, так как заключён Пакт о ненападении, и что "Красная армия всех сильней", "чужой земли нам ни пяди не надо, но своей ни вершка не отдадим", "если враг на нас нападёт, то воевать будем на его территории" и так далее и в том же духе. При этом в ответах отца не чувствовалось уверенности, а после ухода гостя родители бурно обсуждали тему войны. Мама согласна была бы уехать с детьми в Воронежскую область, но в то же время родители понимали, что в такой обстановке срочный отъезд семьи офицера Красной армии без санкции начальства мог быть расценён как паникёрство или, что ещё хуже, как наличие у отца особой информации, отличной от официальной. Возникли бы вопросы: а что за источники, а не шпион ли он сам?
Рано утром 20 июня отец, как всегда, уехал в часть. Больше он домой уже не возвращался.
Ждали войны с восторгом
Мы, мальчишки, были свидетелями участившихся полётов немецких разведывательных самолётов над нашей территорией и с интересом состязались в знании их типов и марок. Чаще всего это была "Рама" – лёгкий самолёт с двумя фюзеляжами, соединенными передним и задним крыльями. Летали также "Юнкерсы" и "Мессершмитты". От всех этих событий в голове моей был сумбур: с одной стороны, смятение и тревожная напряжённость взрослых не могли не передаться мне, а с другой – в моём мальчишеском сознании было место и своеобразному восторгу: "Наконец-то настоящая война! Самолёты, танки, пушки, пиф-паф. Ура! Здорово! Наши побеждают. Фашисты бегут! Ура! Мы их здорово отлупим, фашистов, как тех японцев из известной песни".
"Мы были свидетелям полётов немецких разведывательных самолётов и состязались в знании их типов и марок", – Иван Тринченко.
Первый день
22 июня я проснулся от того, что кто-то тормошит меня. У кровати стояла сестрёнка Тоня с младшим братишкой на руках: "Ваня, вставай, мамы нет, война началась!" Я вскочил с постели, кинулся к окну, посмотрел на улицу, а там, к моему удивлению, ничего необычного. Было 6–7 часов утра. Ярко светило солнце. Весело кричали птицы на деревьях под окнами. В это время низко над городом пролетели три немецких бомбардировщика в сторону железнодорожной станции, а через пару минут – звуки разрывов и стрельба пушек. "Вот здорово!" – подумал я, всё ещё находясь в приподнятом настроении по поводу войны. Оглянулся, а сестра плачет, кричит: "Где же мама, я боюсь!"
Затем стрельба стихла, пришла мама, быстро накормила нас и начала собирать вещи. Она рассказала, что на рассвете немцы перешли границу. Началась война. Их самолёты разбомбили наш военный аэродром и запасные взлётно-посадочные площадки. Бомбили станцию и некоторые объекты в Шяуляе (а я спал и ничего не слышал – вот досада, думал я). О жертвах никто ничего не знает. В связи с близостью границы комендант приказал готовиться к эвакуации семей военнослужащих в ближайший тыл на непродолжительный срок с тем, чтобы вернуться, после того как наши войска отбросят немцев назад.
Из-за нарушенной связи ничего не было известно о судьбе пионерского лагеря, расположенного километрах в 20 – там был мой старший брат Коля. Он сам прибежал домой к вечеру. Оказалось, что посланные за детьми машины попали под обстрел и где-то разминулись с группой ребят, уже шедших в город пешком.
Между родиной и семьёй
После завтрака мы с братишкой Витей (ему тогда было три с половиной года) взяли по бутылке кваса и вышли на улицу. Там было пусто, пешеходов не было. Из-за поворота показалась колонна из трёх автомобилей. В кузове первого грузовика сидело человек 15 военных, многие из которых были в лётной форме, и все они были перевязаны. "Раненые", – с удивлением подумал я. Но когда проезжал второй грузовик, я оторопел от ужаса: в его кузове было несколько окровавленных тел. Я ничего ещё не успел сообразить, как проехала следующая санитарная машина. Метрах в 50 от нас она вдруг остановилась, из неё выскочил отец и побежал в нашу сторону. Не добежав нескольких метров, он застыл на секунду, что-то крикнул, махнул рукой, повернулся, побежал обратно к машине и уехал.
Бег
Затем были торопливые сборы. В 10 часов вечера мы уже были на станции. Эшелон русских беженцев состоял из товарных вагонов-теплушек. В вагоне, куда нас посадили, не было никаких нар. В правой части, ближе к двери, за полотняной занавесью стояла невысокая железная бочка с небольшим количеством воды. Вскоре я узнал её назначение: параша – ёмкость для нечистот. В левом торце на стене укреплён бак с питьевой водой и жестяной кружкой на цепочке. На пол вагона брошен ворох соломы. Было очень тесно и душно. На площади в 20–25 кв. метров размещалось человек 20, в основном семьи военнослужащих. Было много детей, включая маленьких. Все сидели на узлах или прямо на полу. Особенно мне запомнилась одна молодая женщина, одетая в лёгкое разорванное платье и без вещей. Она стояла у стены вагона, всё время плакала и звала детей. Мама шепнула нам, что она бежала из одной из дальних военных точек, дети её или погибли, или потерялись при бомбёжке, а она от горя потеряла рассудок.
25 квадратных метров на 20 человек приходилось в вагонах-теплушках, в которых семья уезжала из Литвы.
7 дней провела в теплушке семья Тринченко до приезда на конечную станцию.
Несколько раз нас обстреливали с воздуха. Эшелон каждый раз останавливался, и мы разбегались в стороны. Один раз во время медленного движения поезда мы были свидетелями воздушного боя. Навстречу двум "Мессершмиттам" выскочил как-то снизу наш истребитель И-16. Некоторое время самолёты кружили, был слышен треск пулемётных очередей, затем наш самолёт загорелся и, описав большую огненно-дымовую дугу, врезался в землю. Меня охватил ужас, заколотилось сердце. Но тут я увидел, что несколько литовских рабочих-путейцев, сидевших на откосе, вскочили и радостно зааплодировали. Это было так неожиданно и дико для меня, что я только и повторял: "Гады, гады..."
Я потом ещё долго не мог понять причину их поведения, а она ведь была. Мы тогда не знали, что наш эшелон продвигался уже не по советской территории, так как во всех недавно присоединённых к Союзу прибалтийских республиках с первого дня войны, ещё до прихода немецких войск, практически не существовало советской власти. Больше того, шла разнузданная охота поднявшегося литовского подполья и националистов на коммунистов, советских служащих и евреев. Их хватали и расстреливали. Можно только представить, что было бы с нами, если бы мы там остались.
Мать смогла сохранить всех детей
"Моя мама была истинно героической, если не сказать святой женщиной. У нас, её детей, сложилось к ней особое чувство и отношение, мы даже обращались к ней не иначе как на "Вы" до самой её кончины в 1981 году. И правда, начиная от каторжного труда в первые годы замужества, когда ей приходилось практически на работе в поле рожать детей, выхаживать их в немыслимых, по современным представлениям, условиях. И она всех сумела сохранить.
Трудно поверить и представить, что довелось ей пережить в войну, когда она вместе с нами оказалась в потоке отступающей армии. Надо было каждый день добывать пищу (как?), кормить и обиходить детей (как?). Удивительно, как в этом кромешном аду она не потеряла никого из нас".
Иван Васильевич Тринченко.
Родился в 1929 году на хуторе Субботино Россошанского района Воронежской области. В 1951 году окончил Тимирязевскую академию. Долгое время работал в Научно-исследовательском институте сельского хозяйства, где дослужился до проректора по науке. В 1966–1970-х работал советником по сельскому хозяйству при российском посольстве в Нидерландах, а с 1970 по 1988 год – в Великобритании.