Гузель Яхина. Фото РИА Новости
- После выхода романа "Дети мои" вы говорили нашему изданию, что считаете себя начинающим писателем. Это изменилось?
- Наверное, да. Я сейчас более спокойно отношусь к тому, как меня называют. Да, я автор трёх романов. Мне бы очень хотелось написать четвёртый, но я не понимаю, получится ли у меня, а звание писателя, увы, этого не гарантирует. Мне комфортнее себя считать автором историй.
- То есть для вас слово "писатель" – нечто большее. Чего вам не хватает, чтобы называть себя так?
- Просто в нашей стране отношение к литературе необыкновенно уважительное, поэтому ставить себя в один ряд с великими русскими писателями как-то неловко, честно говоря. Поэтому иногда себя даже легче обмануть и сказать, что я пишу не романы, а пробую подумать, как это было бы в сценарии.
- Говорят, что ваши романы – это практически готовые сценарии. Специально так пишете или само выходит?
- Скорее всего, дело в образе мышления и устройстве творческого аппарата. Я с детства мечтала заниматься кино, режиссурой, сценаристикой. Мне гораздо легче увидеть историю и рассказать о ней, нежели придумать некую абстрактную мысль. И то, что это отражается в текстах, – естественно, как и то, что, наверное, просвечивает моё сценарное образование. Я бы не сказала, что мои романы – готовые сценарии. Хотя в "Эшелоне на Самарканд" о тяжёлой теме голода в Поволжье в 1920-е годы это сценарное было инструментом, позволяющим будто смотреть фильм, а не просто слушать рассказ об ужасных событиях. Я пыталась рассказать историю не в самой тяжёлой форме, чтобы читатель эмоционально справился с этим нечеловеческим материалом.
- Поэтому некоторым кажется, что трагические моменты в романе сглаживаются?
- Я долго погружалась в тему беспризорных детей, нищеты, разрухи, голода и постепенно решила писать именно о голоде, потому что он определял всё в стране. Для меня было очень важно, чтобы читателя текст не отторгал, поскольку то, что я читала художественного и документального, вызывало у меня сильное отторжение. Невозможно читать, как матери убивают детей, как люди требуют выдать им справки-разрешения на то, чтобы заколоть своих детей в пищу, о бесконечных убийствах на почве голода, о самоубийствах. Про то, что происходит с несчастными беспризорниками, как они превращаются в алкоголиков, наркоманов, живут сексуальной жизнью, о детском насилии и преступности, когда дети сами начинают убивать. Передо мной был вопрос о мере страшного, которую можно показать, которая позволит дойти до конца текста и не остаться в депрессии. Я искала противовесы теме голода, которые бы позволили историю рассказать и наравне со страшным всё же дать читателю шанс отдыхать. Второе, что тоже очень важно для меня, – уважение к детям, о которых я пишу. Какие-то фразы, эпизоды, биографии я брала из документов, то есть я рассказывала, в общем-то, о реальных детях. Я старалась описывать их так, чтобы они не превращались в монстров, не вызывали отвращения. Я хотела сохранить их детьми.
- Когда я начала читать новый роман, то сразу возникла ассоциация с "Зулейхой", потому что и там и тут люди куда-то едут в поезде.
- У любого автора есть свои мотивы. К примеру, мотив того же Самарканда, такого мифического места, куда стремятся дети и взрослые в эшелоне, есть и в "Зулейхе". Или дороги. Автор просто не может удержаться от того, чтобы эти мотивы ещё раз как-то воспроизвести. В случае с романом "Эшелон на Самарканд" дорога – это главное. Здесь дорога – это надежда, которую получает читатель, на то, что история закончится не трагически.
- Вы уделяете внимание не самым однозначным периодам истории и постоянно сталкиваетесь с критикой. Как на это реагируете?
- Вся история советского государства очень противоречивая. Я понимаю, что затрагиваю болезненные темы. Было ожидаемо, что вокруг нового романа развернётся дискуссия, связанная с тем, как допустимо говорить о прошлом, что является его очернением, а что – обелением. В этом я вижу форму общественного диалога. Такие дискуссии возникали и о романе "Зулейха открывает глаза", меньше о втором, просто потому, что тема немецкого Поволжья, наверное, совершенно далёкая от большинства. Мне хочется верить, что в моих романах читается достаточно взвешенный взгляд на прошлое, отсутствие ненависти и любви к советскому. Я надеюсь, что мы, как общество, сможем без оголтелости говорить о прошлом и признавать преступления преступлениями, а прекрасные вещи, которые, конечно, были, – прекрасными.
- После успеха дебютного романа было страшно браться за новые?
- Да, конечно. Было страшно, что второй роман получится слабее. Были страхи, что не справлюсь с не самой очевидной темой немецкого Поволжья, которая не впитана с молоком матери, а вычитана из книг. Хотя немецкое не чужое для меня, наоборот, я с немецкой культурой и языком знакома с детства, я сама по специальности учитель немецкого. И всё же были страхи. При написании третьего романа было полегче. По крайней мере я понимала, что уже не так боюсь несоответствия ожиданиям, хотя тоже были опасения, что не потяну тему о голоде.
"У книги, благодаря экранизации и тому шуму, который поднялся вокруг неё, появилось больше читателей", - Гузель Яхина о том, что для неё изменила экранизация романа "Зулейха открывает глаза"