Глава 31
– Эй! Слышишь меня? Э-эй! Да он дышит вообще?
– Дышал вроде. Ты нос ему заткни, если живой – рот разинет.
– Эй! Брат! Ты как? Точно он?
Что-то белое. Белое и треснутое. Трещина чёрная. Как Москва-река, вскрывшаяся среди снежных ещё берегов. И больно, как реке больно, когда лёд рвётся. Вода талая. Весна, наверное.
– Переверни его. Что он мордой в кафель-то?
Поменялась картина: не видно ни снега, ни реки. А боль течёт по ней ещё, странно. Ожгло щёку. Рука саднит. Глаз чей-то выявился в пустоте. Смотрит Артёму внутрь, лезет, куда не просили.
– А одежда где его? Куртка где? Майка? А это ещё что, на руке? Ч-чёрт...
– Вот это точно не я. Мамой клянусь.
– Мамой... Ладно, поднимай. Поднимай, говорю! Вот так, к стенке посади спиной. И воды принеси.
Даль распахнулась. Коридор, двери, двери и свет в конце. Может, ему туда надо? Не там ли мама его ждёт?
– Мама... – позвал Артём.
– Слышит он всё. Нормуль. Возвращается из космоса. Глисту с самогоном мешал, а? Мешал, смертничек! И сверху ещё что-то было. Давно вы его потеряли?
– Позавчера расстались.
– Хорошо, спохватились. Тут такой угол... Он тут и неделю мог проваляться. И полгода.
– Мы друзей в биде не бросаем. Держи свою трёшку. Э, Артёмыч! Всё, хорэ. Подъём. Труба зовёт.
Щёлкнуло что-то, чуть поблекла боль. Поменяли линзы. Одну сначала приложили к миру, потом другую, подбирая нужную. Наконец подошло: контуры стали чёткими. Резкость навели.
– Ты кто?
– Ассенизатор в кожаном пальто! Лёха, кто!
– Почему? Почему ты?
– Потому что найти Артёма, канувшего в Цветном, сам Гомер не сумел. Лёха вот встретился ему в лабиринте, признал и помог, спасибо. Обнаружили на третий день в нерабочей уборной, перепачканного, из одежды одни портки.
– Что случилось-то?
Неизвестно. Щупаешь руками в памяти, а они не ловят ничего. Чернота, как в туннеле. Есть там что или ничего нет – не понять. Может, пусто. А может, стоит кто-то прямо за спиной, дышит в затылок тебе – и улыбается. Или не улыбка это, а пасть раскрытая. Ни зги не видно.
– Рука. Что с рукой? – Артём дотронулся, как знал, сморщился.
– И это не помнишь? – Гомер был встревожен.
– Ничего.
– Татуировка твоя.
– Что с ней?
Было на предплечье: «Если не мы, то кто?» И ни одной буквы не осталось. Все закрылись обугленным, вспухшим, из-под которого красное и белое лезет. На каждую букву – маленькое круглое клеймо.
– Папиросой прижигали, – определил Лёха. – А что там было-то? «Люся, я ваш навек?» Ревнивая попалась?
Татуировка спартанская. У всех в Ордене такая. Когда принимали, набили. Напоминание: это навсегда, в Ордене бывших нет. И Артём вот: год, как отставлен, но сам скорей удавился бы, чем эти слова свёл.
– Кто это мог? – спросил Гомер. Артём молча трогал выжженные бугорки. Саднило, но не так сильно, как хотелось бы. Не один день прошёл. Короста уже стала расти. Короста? Плавал в самогоне спасательным плотиком стол, за столом – хари какие-то, и он, Артём, к этому плоту прибившийся на время; но там не пытали его, не жгли, только хлопали ему за что-то... А дальше уже и вовсе глупость какая-то. Да и не сон ли бредовый? Сны от яви никак было не отодрать.
– Не знаю. Не помню.
– Похмелись, – предложил Лёха. – Воскреснешь. И вот куртец тебе добыл, на замену.
Артём хлебал горячее – такое же, как на ВДНХ, такое же, как по всему метро, и медленно думал: почему это клеймо? Кто мог? Кто посмел? Орден никогда не лез в грызню линий. Всегда стоял над схваткой. Мельник политикой брезговал. Начальства над собой не терпел, приказов ничьих не слушал и на довольствии ни у кого не состоял. Два десятка лет назад он первым принёс клятву: не становиться ни на одну сторону.
Защищать, не делая ни для кого исключений, всех людей в метро. От таких угроз, которым больше никто не мог противостоять, или таких, которых никто не понимал ещё. К присяге в Ордене приводили немногих, и после долгих испытаний армия Мельнику была не нужна. Бывшие бойцы спецназа, сталкеры, Разведчики Ордена блуждали по метро, невидимые, разведывали, запоминали, докладывали. Мельник выслушивал.
И если угроза появлялась – подлинная, неминуемая угроза всему метро и всему человечеству – значит, Орден наносил выверенный, смертельный удар. Из-за своей малочисленности открытых войн Орден вести не мог; поэтому Мельник старался врага уничтожить тайно, внезапно, в зародыше, в колыбели. Так получалось, что знали об Ордене немногие, и все, кто знал, опасались. Однако вот: кто-то не побоялся. Отчего же дело до конца не довели?
