Глава 21
– Тут у нас дорога в одну сторону, – на прощание сказал им командир погранзаставы, теребя ногтем вызревший на шее сочный прыщ. И тогда им стало интересно, куда их вынесло.
Менделеевская оказалась полутёмной, туманной от пара и промокшей насквозь. Лестница перехода с соседней Новослободской спускалась не на напольный гранит, а в озеро: тут люди жили по щиколотку в стылой бурой воде. Артём расстегнул свой баул – там лежали его болотные сапоги. Повесил на себя заодно и автомат. Гомер тоже в резине был, сразу видно бывалого путешественника.
– Не знал, что её прорвало, – пробурчал Лёха, ёжась. Там и сям валялись в воде сколоченные из гнилого дерева рамы, немного приподнимающие человека над дном. Набросаны они были как попало, и никто не пытался сбивать их в остров или в дорогу.
– Поддоны, – узнал Гомер, обмакивая себя в холодную муть, чтобы дойти до деревянного помоста. – В фурах такие раньше использовали. И всё Подмосковье в рекламных щитах: куплю поддоны! Продам поддоны! Целый чёрный рынок этих поддонов! И думаешь вот: на кой чёрт вообще кому сдались эти поддоны? Оказывается, их к Потопу скупали.
Но и поддоны давно отсырели и утонули сантиметров на несколько. Увидеть их сквозь грязь можно было только совсем вблизи, и только глядя себе прямо под ноги; а со стороны и вправду казалось, что всё тут сплошь одно взбаламученное библейское море.
– Они тут все, как пророки, прямо по воде чудесно гуляют... – усмехнулся Гомер, глядя на шлёпающих местных.
Брокер тоже оценил:
– Будто говном залито!
Скоро зрачки забыли, как ярко сияла Ганза, и им стало хватать с избытком здешнего скудного света. Горел жир в плошках – где попало, у кого нашлось; иногда за ширмами из магазинных пакетов – выцветших, но не до конца.
– Вроде китайских бумажных фонарей, – указал Гомер. – Красиво, а?
Артёму по-другому показалось. В арках, которые сначала чудились сплошными и чёрными, обнаружились пути. Но не обычные, как на прочих станциях. На Менделеевской грани между платформой и путями не существовало, мутная вода всё выровняла. Надо угадать, где ещё можно стоять, а где придётся оступиться и хлебнуть. Но главное вот: как отсюда дальше-то идти? Выход наверх был завален, запечатан. Переход – отрезан. Туннель – по шею налит холодной и грязной водой. И ещё фонило от неё, небось; поди поплавай в такой. Сведёт судорогой, фонарь замкнёт, и будешь лицом вниз поплавком валандаться, пока полные лёгкие не наберёшь.
Вдоль невидимых путей сидели местные, почёсываясь, ловили в глубине какими-то сачками лучше уж даже не думать, кого, и тут же всырую глотали. Ни лодок, ни плотиков у них не было. Никуда они с Менделеевской деться не могли, да и не собирались. А Артёму с Гомером как быть?
– Почему затоплено всё? Ниже она, что ли, чем Новослободская? – вслух сказал Артём.
– На восемь метров глубже, – извлёк из памяти Гомер. – Вот вода оттуда вся сюда и течёт.
Стоило отойти подальше от ступеней перехода, облепили ноги тощие дети. К ганзейскому кордону они соваться не смели; как-то их оттуда отвадили.
– Дядь, пульку. Дядь, пульку. Дядь, пульку.
Тощие, но жилистые. Опа! – ловишь чужую ручонку в кармане. Скользкую, быструю, вёрткую. Вроде поймал только что, а – пусто. И кто это был из дьяволят – не узнаешь. Подземные реки обтекали всё метро, скреблись в бетон, просились впустить на глубокие станции. Кто мог – выгребал: укреплял стены, откачивал жижу, сушил сырость. Кто не мог – тонул молча. На Менделеевской народу лень было и грести, и тонуть. Перемогались временно, как придётся.
Наворовали где-то трубчатых строительных лесов, разгородили ими зал, свинтили себе из них джунгли, вскарабкались повыше, под потолок, и там повисли, на этих железных лианах. Кто постеснительней, намотал вокруг своего гнезда пластиковых пакетов, чтобы ему в жизнь снаружи не пялились. Раньше зал Менделеевской, торжественный и сдержанный, белого мрамора, с просторными округлыми арками, подходил, к примеру, для дворца бракосочетаний. Но грязевые потоки отслюнявили от стен мраморные плиты, закоротили электричество и погасили хитро изломанные металлические люстры, а людей превратили в земноводных. Кто не ловил червей, сидел по своим ярусам-нарам безучастно и пришибленно: лупились в темноту, несли околесицу и безмозгло похихикивали. Других занятий тут, кажется, не имелось.
– Чего пожрать бы? – растерянно повторил Лёха, выбравшись из мокрого на сухое, отмахиваясь от попрошаек и скорбно глядя на свои ботинки.
