Глава 15
Вжикающий фонарик трудился как мог, но светлое пятнышко от него доставало шагах только в десяти, а дальше темнота его уже разъедала. С потолка капало, стены блестели влажно, что-то утробно урчало, и падающие сверху на голову капли бередили кожу, как будто это не вода была, а желудочный сок.
Возникали в стенах какие-то двери, а иногда чёрные провалы боковых ходов – по большей части заколоченные и заваренные арматурными решётками.
На радужных пассажирских картах, известно ведь, не было обозначено и трети всего метро, настоящего. К чему людей смущать? Пронёсся от одной мраморной станции к другой, уткнувшись в телефон, перескочил на час вперёд – всё, приехали. И не успел задуматься, на каких глубинах побывал. И поинтересоваться: а что там, за стенами станций, куда уводят зарешёченные ответвления из туннелей? Хорошо, что не успел. Смотри в телефон, думай о своём важном, не суйся куда не следует.
Шагали особым туннельным шагом – полуторным, куцым – так, чтобы ровно на шпалы попадать. Надо много пройти, чтобы ноги такому научить. Те, кто на станциях сидит, так не умеют, сбиваются, проваливаются.
– Ну а ты, что, дед... Один?
– Один.
Весь свет уходил вперёд, и не разобрать было, что там у старика на лице. Ничего, наверное: борода да морщины.
Прошагали ещё с полста шпал. Ранец с рацией стал наливаться тяжестью, напоминать о себе. Взмокли виски, спина потекла.
– Была жена. На Севастопольской.
– Ты на Севастопольской аж живёшь?
– Раньше – да.
– Ушла? – Почему-то Артёму это показалось самым вероятным. – Жена?
– Я ушёл. Чтобы книгу писать. Думал, книга важнее. Оставить после себя что-то хотел. А жена всё равно не денется никуда.
– Ушёл от жены, чтобы писать книгу? – переспросил Артём. – Это вообще как? И она... Отпустила тебя?
– Я сбежал. Вернулся, а её нет уже.
– Ушла?
– Умерла.
Артём перебросил баул с химзой из правой руки в левую.
– Не знаю.
– А?
– Не знаю, понимаю или нет.
– Понимаешь-понимаешь, – устало, но уверенно сказал старик.
Артёму стало вдруг страшно. Страшно сделать что-то необратимое.
Дальше шпалы считали молча. Слушали урчащее эхо и далекие стоны: это метро переваривало кого-то.
* * *
Сзади опасности не ждали; вперёд – всматривались, пытались засечь в туннеле, в колодце с чернилами, ту легкую рябь на поверхности, вслед за которой выхлестнется, вылезет наружу что-то жуткое, безымянное. А затылком – не глядели.
Напрасно.
Скрип-поскрип. Скрип-поскрип.
Тихонько так вкралось оно в уши, постепенно.
И заметно стало только тогда, когда уже поздно было оборачиваться и выставлять стволы.
– Эу!
Если бы хотели их сейчас в спину свинцом толкнуть, положить лицом на гнилые шпалы, могли бы и успели. Урок: в туннеле нельзя о своём думать, приревновать может. Забываешь, Артём.
– Стоять! Кто?!
Ранец и баул повисли на руках; помешали прицелиться. Выкатила из темноты дрезина.
– Эу. Эу. Свои.
Это был тот караульный, котангенс. Один на дрезине, бесстрашный человек. Бросил пост и покатил в никуда. Дурь его погнала. Какого чёрта ему нужно?
– Ребята. Я подумал. Подбросить, может. До следующей.
И он улыбнулся им обоим самой лучшей своей улыбкой. Щербатой и растрескавшейся. Спина, конечно, просила ехать, а не пешком тащиться. Изучил благодетеля: ватник, залысины, под глазами набрякло, но сквозь прокол зрачка свет идёт, как из замочной скважины.
– Почём?
– Обижаешь. Ты же Сухого сын, да. Начстанции. Я за так. За мир во всём мире.
Артём встряхнулся; ранец подпрыгнул и половчее оседлал его.
– Спасибо, – решился Артём.
– Ну дак! – обрадовался караульный и замахал руками, как будто разгоняя годами накуренный туман. – Ты же большой мальчик, сам должен понимать тонкости! Тут без штангенциркуля никак!
Он не затыкался до самой Рижской.