Вот и потеплело, вот и растаяло. Зима кончилась, пора бы весне. Но вместо неё пока межвременье какое-то.

Еду по Москве – голой, туманной, распаренной – и будто бы какой-то чужой. За зиму окончательно разобрались в ней с девяностыми и с двухтысячными: снесли весь так называемый самострой, заложили раны плиточкой, закатали асфальтом, насадили фонарей и заборчиков. И без снега совсем как-то сиротливо сделалось.

Осталась Москва в исподнем: чугун и гранит, чёрный асфальт. Павильоны метро, осиротевшие без цветастой розничной цыганщины, сразу стали похожи то ли на храмы, то ли на колумбарии. Рекламы уличной не видно. Всё монохромное. Ночное освещение ещё на половине улиц выключили для экономии.

Новое прекрасное время чистоты и пустоты пахнет поздним Советским Союзом. Если бы московские улицы не были забиты машинами до отказа, можно было бы подумать, что меня отправили машиной времени в моё брежневское детство. Там тоже всё было такое вот – бетонное и гранитное. Торжественное и скучное. Серьёзное до оскомины. Как положено столице самой суровой и справедливой мировой державы.

Я еду по этой новой-старой Москве, я иду по ней и думаю: господи, отчего ж грустно-то так? Разве вот я мог подумать, что буду скучать по мутному бурлению у киосков при станциях метро, по рекламной пестроте и пошлости, по дурацкому нашему нежданному богатству, которое нам с небес на голову дождём хлынуло, и которое сквозь пальцы всё в бурую московскую землю ушло?

Вот нам взамен теперь новое время: строгое, скромное, чёрно-серое, суровое; с кем-то мы там теперь воюем, кого-то теперь ненавидим, ради чего-то во всём себе отказываем. У нас теперь великие цели, нам надо сплотиться, затянуть пояса, построиться и строем походить. Нам не привыкать к такому, конечно, мы так тыщу лет уже существуем.

Но как-то вдруг захотелось мне отмотать десяток лет назад и снова оказаться в той Москве, в той России, которая была до: до коллекторов, до гранитных улиц, до санкций, кризиса, украинской войны, Крыма, борьбы с западной угрозой, казачьих патрулей... Вот на Олимпиаде бы остановиться. Почему нельзя было остановить время на Олимпиаде?

Не думал, что так скоро начну скучать по двухтысячным. По их бесшабашности и надрывному веселью, по наивному очарованию гламуром, по восторгу от суши, по круглосуточной московской жизни, по первым иномаркам. Это ведь ещё не ностальгия по молодым годам, а? Мне и сейчас всего-то тридцать шесть, не могу же я так рано по юности затосковать?

Нет, наверное, по другому скучаю. По празднику. Двухтысячные – или нулевые? – были для нас – для всех – праздником. За тысячу лет поста нам судьбой было разрешено на десять лет разговеться. Погулять. Повеселиться. До головной боли навеселиться, впрок – потому что как бы там, впереди, не оказалось ещё одно тысячелетие поста.

А мы, может, и предчувствовали неизбежность возвращения в обычную нашу историческую колею и оттого так отчаянно гуляли. И вместе с тем, гуляя, понимали, что это всё морок, сон – и, когда он растает, с Москвы слезет шелуха рекламы, уличной торговли, изгонят с неё иномарки, и снова она оденется в гранитный панцирь – прочный и непроницаемый. Потому что вот это – наше. Вот это – судьба.

Ладно. Может, это просто настроение такое минорное накрыло меня на стыке кончившейся зимы и не наставшей весны. Может, скоро зелень пойдёт – и повеселеет... А всё же нулевые у нас хорошие были.

Мнение автора колонки может не совпадать с мнением редакции.